Гарлемский ноктюрн

Бить по резиновому мячу ручкой от метлы у Тито получалось естественно. Он утверждал, что игра в стикбол перед домом на 110-й стрит в Эль Баррио, где он жил, была намного лучше игры на фортепиано. По его собственному мнению, он был довольно хорош в этой нью-йоркской игре, но должен был найти баланс между занятиями спортом и музыкой – его мать настаивала на этом. Тито рано начал учиться музыке. К тому времени, когда ему исполнилось восемь, его маме приходилось буквально тащить его с полдюжины кварталов до 117-й стрит, чтобы усадить перед пианино в гостиной Виктории Эрнандес.

Тито рассказывал, что комната, где он брал уроки по музыке, была небольшого размера. Он спокойно сидел у пианино, пока сестра Рафаэля Эрнандеса, человека, ставшего вскоре самым любимым композитором в Пуэрто-Рико, считала вслух: “Раз, два, три, четыре”. Считала вновь и вновь, пока у Тито не начиналась кружиться голова. Она держала маленькую палочку и слегка ударяла по верху старого пианино. Были только гаммы и ничего, кроме гамм. “В те дни обучение проходило таким образом: ты учил основы, пока накрепко не запоминал их”, вспоминал Тито. Виктория была строгой учительницей. Она преподавала музыку так, будто была уверена, что ученик собирался стать профессионалом. Было очень много книг с гаммами во всех тональностях и техническими упражнениями. Так прошло не менее года прежде, чем Тито выучил самую простую мелодию.

Тито родился в Нью-Йорке и вырос в “Испанском Гарлеме” – Эль Баррио. Его родители приехали из Пуэрто-Рико. Нью-Йорк всегда был идеальным местом и для кубинцев, и для пуэрториканцев, чтобы мигрировать по политическим соображениям или просто, чтобы найти работу. Когда-то, в конце 1800-х именно в Нью-Йорке кубинские и пуэрториканские патриоты впервые собрались все вместе, чтобы просить помощи у Соединенных Штатов и избавиться от испанского владычества.

Квартира, где жил Тито, была на четвертом этаже. Это была прогулка в пять этапов. До этого были и другие квартиры. Семья Пуэнте переезжала туда, где отец, Эрнесто старший, мог легко найти работу или дешевое жилье. В те дни семья обычно ехала туда, где арендная плата была самой выгодной. Некоторое время семья Пуэнте жила в Бруклине, воспоминания Тито об этом были смутными: «Наверное, мой отец потерял работу, и мы переехали».

Тито привык бегать вверх и вниз через четыре пролета в здании в Восточном Гарлеме. «Люди постоянно приходили и уходили и, когда никто не видел, он убегал играть в стикбол». Он обожал играть в стикбол. Его окружение в те дни представляло собой калейдоскоп из различных этнических групп – евреев, итальянцев, нескольких ирландцев и, конечно, пуэрториканцев и кубинцев. На улицах не говорили на испанском, по крайней мере, когда играли в стикбол. А дома, наоборот, родители Тито не говорили по-английски.

Как у любого маленького мальчика, денег на карманные расходы было в обрез, и даже поездки на метро не входили в этот ограниченный бюджет. Всюду приходилось идти пешком –  в продовольственный магазин, школу, церковь, идти пешком, чтобы подстричься, чтобы добраться куда угодно. Метро было роскошью, более того, ты не пользовался им, только если не направлялся в центр – и кто ездил в центр? – в шумный Манхеттэн. “Нет, метро было не так важно, как тебе хотелось бы думать”, вспоминал Тито.

“Мой отец, заядлый картежник, работал в нескольких местах. Его часто не было дома”, говорил Тито. “Он приходил домой поздно, иногда далеко за полночь. Моя мать еле сводила концы с концами. Но мы никогда не голодали”. Тито часто должен был проходить пешком 12-20 кварталов в день. Он шел мимо Парк Пэлэйс на 110-й стрит и Пятой авеню. Ему нравилось слушать музыку, доносившуюся из здания. Дома по радио всегда играла музыка. В то время – в конце 20-х годов – Восточный Гарлем менялся буквально каждый день, прямо на глазах.

Донья Эрсилиа Пуэнте была основой семьи. Она экономила и копила. Тайно искала те деньги, что отец Тито умудрился не спустить на азартные игры и дурные привычки. Должно быть, она подозревала, что у его отлучек из семьи были и другие причины, а не только работа, но не жаловалась. Из тех денег, которые ей удавалось добыть, она платила арендную плату, покупала бакалею, одежду, заботилась об основных потребностях семьи и платила за музыкальные уроки. “Мой отец не понимал, как ей получалось сохранять нас на плаву”. Об этом Тито говорил очень мало, и в такие моменты его взгляд омрачался – слишком много всплывало печальных воспоминаний. Тито признавал, что есть в нем что-то от его отца. “Вы знаете, говорят, яблоко от яблони недалеко падает!”

Тито был посредственным студентом. Он признавался, что очень не хотел сидеть и внимать учителям – намного интереснее было играть на улице в шары, стикбол, или просто болтать с парнями. Не был он и хорошим учеником по музыке, по крайней мере, поначалу. Матери приходилось буквально силой тащить его по улице на уроки игры на фортепиано, а затем в танцевальный класс. Но в процессе освоения танцев Тито к ним пристрастился. Танец стал желанной забавой. В конечном счете, он начал получать удовольствие даже  от фортепьяно. Он вспоминал, что в квартире были так называемые “цилиндры с музыкой”. Эти цилиндры были ранними носителями для записи музыки. Записи на 78 об/мин использовались до 1912 года. Музыка, спортивные состязания и бойскауты – вот и все основные интересы Тито в конце 1920-х – начале 1930-х в Нью-Йорке, городе, что всегда в движении, постоянно меняющемся и бросающем тебе вызов. Период Великой Депрессии зацепил Тито и его семью.

Пуэрториканцы, а также пуэрториканские организации начали появляться в Нью-Йорке с начала 1800-х. Однако их численность значительно возросла после 1900 года, а пик миграции пришелся на 1950-е и начало 1960-х годов. Миграция пуэрториканцев после американского поглощения проходила в три волны. Первая волна, 1900-1945, первопроходцы, прибыли и осели в Нью-Йорке в районе Атлэнтик-Авеню Бруклина, в Восточном Гарлеме и других районах Манхэттена, таких как Нижний Ист-Сайд, Верхний Вестсайд, Челси и область Линкольн-центра. Кто-то обжил районы Южного Бронкса. В те дни испаноговорящие семьи, в основном пуэрториканцы и кубинцы, переезжали в поисках дешевой аренды жилья.

Тот мир, в котором родился Тито Пуэнте, сформировался задолго до него. Главной причиной миграции из Пуэрто-Рико на материк вплоть до начала Второй мировой войны была, конечно, безработица. Одновременно сработало несколько экономических факторов: отсутствие работы на острове, дефицит кадров на материке, перенаселенность, бедность и поиски лучшей жизни. Американские компании охотно привлекали пуэрториканцев и кубинцев для работы в Штатах. В начале 1900-х множество пуэрториканцев обосновалось на Тихоокеанских островах по приглашению фермеров с Гавайев. Объединенное правительство, сформированное в 1948 после изменения статуса острова, отрицало свою заинтересованность в миграции, но не препятствовало ей, по крайней мере, до 1960.

К XIX в. Пуэрто-Рико представлял из себя шумный торговый центр, приютивший тысячи иммигрантов. Население выросло с 70 250 человек в 1775, до 330 051 человек за каких-то 57 лет – более чем в 13 раз! Население увеличивалось и становилось многонациональным. Хотя большинство иммигрантов XIX века приехали в Пуэрто-Рико из Испании и ее колоний, многие прибыли из других европейских стран. Этническое разнообразие отражают некоторые распространенные пуэрториканские фамилии, например, Colberg, Wiscovitch, Petrovitch, Franqui, Adams, Bonini и Solivan. Переселенцы на Кубу были из тех же самых европейских стран, но испанцам были необходимы рабы для работы на больших плантациях. Африканское население увеличилось. И Куба, и Пуэрто-Рико, а так же политические лидеры/активисты, многие из которых жили в Нью-Йорке, объединились в поисках способов, как избавиться от владычества испанской короны. Испано-американская война в 1898 стала кульминацией этой борьбы, но патриоты не смогли достичь всех своих целей.

С самого начала своей независимости от Испании Куба столкнулась с проблемой коррумпированности властей на всех, без исключения, уровнях, а также с предвзятостью американского правительства, интересами алчных бизнес-кругов и неблагоприятными экономическими условиями. Пуэрто-Рико потерял автономию, приобретенную еще при испанском правлении. Экономические условия продолжали ухудшаться в течение полувека после войны. Между 20-ми и началом 40-х годов XX в. массовая мобилизация, революция, экономический кризис и реальная угроза военного вторжения Соединенных Штатов вынудили кубинских политиков всех партий договариваться с борющимся рабочим классом и бедными слоями населения, признав их важным фактором в национальной и международной политике.

В 1920 многочисленные группы богатых землевладельцев, профессиональных политиков, продавцов, банкиров и плантаторов были на короткой ноге с национальными политиками, и идея народного государства была отвратительна правящим кругам. Но к началу 1930-х социальный протест люмпенизированного слоя набрал такую мощь, что установленные механизмы общественного и политического контроля просто перестали работать. Но при этом было совершенно непонятно, как “массы” или простое население должны были участвовать в политическом процессе. Это был повод для политических элит признать, что простое население было той силой, с которой нужно считаться; другой вопрос, как создать новые политические институты и наладить диалог, чтобы использовать эту энергию. Но прежде, чем все успели свыкнуться с идеей народа как субъекта политики, на Кубе летом 1933 года разразилась социальная революция.

В течение этих восьми лет до 1933 Кубой управлял Херардо Мачадо-и-Моралес. Между 1925 и 1930 у Мачадо не было никакой серьезной оппозиции. К 1929, однако, экономический кризис, порожденный мировой депрессией, бросил установленный политический и экономический строй в объятия хаоса. Социальные силы, которые были вне традиционных политических кругов, все более и более окружали все фракции кубинской элиты. До 1933 полиция или представители власти в деревнях яростно и легко подавляли случайные студенческие марши или забастовки рабочих. С конца 1890-х по 1920-е годы население Кубы было очень раздроблено, социально и экономически, чтобы представлять реальную угрозу для правящей элиты, но к началу 1933 интенсивность народного протеста достигла беспрецедентного уровня. Мачадо все более и более отдалялся от политической элиты, и экономический кризис и волнения рабочих бросили реальный вызов политическому и общественному строю.

В результате революции 1933 года молодые и относительно неопытные революционеры были выдвинуты в кабинеты государственной власти объединениями рабочих и крестьянин. Между сентябрем 1933 и январем 1934 свободная коалиция радикальных активистов, студентов, интеллектуалов среднего класса и пониженных в звании солдат сформировала временное Революционное правительство. Профессор университета, доктор Рамон Грау Сан-Мартин, встал в ее главе. Правительство Грау обещало “новую Кубу” с социальной справедливостью для всех классов и отмену унизительной Поправки Платта[ref]Поправка Платта – документ, принятый в 1901 году, в числе прочих положений которого было узаконивание американской интервенции на остров. Ссылка на русский вариант документа[/ref]. В то время как революционные лидеры, конечно, жаждали дипломатического признания Вашингтоном, они свято верили, что их легитимность подтверждена народным восстанием, которое привело их к власти, а не стала результатом одобрения американского Госдепартамента. До осени 1933 года правительство подписало указ о серии кардинальных реформ.

Поправка Платта была отменена в одностороннем порядке, и политические партии “machadato” были распущены. Временное правительство предоставило автономию Университету, женщины получили право голосовать, специальным декретом был установлен восьмичасовой рабочий день, была введена минимальная заработная плата для рабочих, занятых сбором тростника, и принудительный арбитраж. Правительство создало Министерство труда, был принят закон, устанавливавший, что 50 процентов всех рабочих в сельском хозяйстве, торговле и промышленности должны были быть кубинскими гражданами. Режим Грау определил приоритетом проведение аграрной реформы, обещавшей крестьянам юридическое право на их земли. Впервые в кубинской истории, страной управляли люди, которые не договаривались об условиях политической власти с Испанией (до 1898) или с Соединенными Штатами (после 1898).

Временное правительство продержалось вплоть до января 1934, после оно было свергнуто  независимой антиправительственной коалицией правых и представителей военных. Коалицию возглавлял молодой сержант, Фульхенсио Батиста-и-Сальдивар, поддерживаемый Соединенными Штатами. В то время казалось, что Куба вернется к традиционным методам государственного правления. Каждый раз, когда борьба за государственную власть выходила из-под контроля, американские дипломаты выступали посредниками между конкурирующими фракциями: ничто не указывало на то, что в этот раз будет иначе.

Тем не менее, после 1933 года Куба стала совсем другой страной, чем та, какой она являлась несколькими годами ранее. События революционной борьбы и массовой мобилизации стали частью расстановки политических сил на Кубе. Революция 1933 придала Кубе совершенно новый политический характер.

В период между 1934 и 1940 годами появилась новая политическая и экономическая согласованность, основанная на авторитарных и реформистских принципах. После революции 1933 года большинство политических групп на Кубе — от крайних правых до коммунистов – сделало вывод, что новое и современное государство должно вмешаться в устройство общества, чтобы модернизировать политические и экономические структуры страны. Этот реформистский порыв завершился в 1940, когда новая конституция декларировала политическую демократию, права городских и сельских рабочих, ввела ограничения на размер сахарных плантаций и необходимость во вмешательстве государства в экономику. Изменения в Конституции были первыми робкими шагами в попытках защитить частную собственность. Хотя у Кубы было несколько гражданских президентов с 1935 до 1940, всем было понятно, что сильный человек (Батиста) был настоящим правителем Кубы. После семи лет управления Кубой «из-за сцены», в 1940-м году Батиста стал ее полноправным президентом.

Из-за всей этой неразберихи на Кубе тысячи кубинцев уехали в поисках лучшей доли и новых возможностей в Соединенные Штаты. Те же самые причины заставили множество пуэрториканцев переехать на север, расценивая переезд как шанс начать все с начала и улучшить свою жизнь. Эти две этнических группы, которые, по словам пуэрториканской патриотки и поэтессы Лолы Родригес де Тио, а также часто цитируемого кубинского патриота Хосе Марти, являются “одной птицей с двумя крыльями”, встретились в Нью-Йорке. С этой волной миграции в Штаты прибыли ремесленники и музыканты.

Рафаэль Эрнандес был первым музыкантом, исполнившим латиноамериканскую музыку в 1919, когда он пел и играл на гитаре на приеме гостей на 99-й Ист-Стрит. Эрнандес был одним из нескольких пуэрториканцев, которые играли в группе  Джеймса Риза Юроуп, которая совершила турне по Европе во время Первой мировой войны. В течение первых двух десятилетий 20-го века Джеймс Риз Юроуп прославился как самый известный руководитель джазового оркестра Нью-Йоркской индустрии развлечений. Знаменитый своим синкопированным аккомпанементом выступлений танцевальной команды Irene и Vernon Castle, Риз Юроуп стал ключевой фигурой в популяризации публичных танцев и развитии музыки, основанной на рэгтайме, которая в свою очередь, способствовала появлению джаза. Во время Первой мировой войны его 369-я дивизия “Адских бойцов” (“Hell Fighters”) была провозглашена среди французских и американских войск самым лучшим ансамблем в Союзнической армии.

Эрнандес, один из самых горячо любимых в Пуэрто-Рико композиторов, и его сестра Виктория были одними из первых пуэрториканцев, которые поселились в Манхэттене в 1919. Вскоре после переезда они уехали на Кубу, но вернулись в 1925 году в Соединенные Штаты. Эрнандес арендовал квартиру на пересечении 102-й стрит и Второй авеню. В это время он собрал музыкальное Трио “Borinquen”. В 1926 кубинский трубач, руководитель джазового оркестра Висенте Сиглер стал первым, кто играл латиноамериканскую музыку в Нью-Йорке с большим составом музыкантов. Его оркестр был также одним из первых, кто записал латиноамериканскую музыку. В апреле 1927 легендарный кубинский флейтист Альберто Сокаррас также переехал в Нью-Йорк[ref]Alberto Socarras[/ref].

Два события в 1930 сыграли очень важную роль в популяризации латиноамериканской музыки. Сначала это были танцы в здании еврейских поставщиков провизии “Парк Пэлэйс” на 110-й стрит и Пятой авеню. Их успех привел к повсеместному открытию танцевальных залов, клубов для досуга после работы, кинотеатров для испаноговорящих, а также музыкальных магазинов. Второе событие произошло в апреле 1930, когда кубинская группа Дона Аспиасу буквально сокрушила аудиторию во время своих появлений в течение двух недель с вдохновляющей версией песни “El Manisero”,  (“Продавец арахиса”). Во время исполнения песни вокалист Антонио Мачин (Antonio Machín) прохаживался по сцене, бросая зрителям орешки, напевая при этом “Maní. Maní” (“Арахис. Арахис”).

Латиноамериканская музыка была чем-то большим, чем просто развлечением; она была напоминанием о двух Карибских островах – Кубе и Пуэрто-Рико, и об их традициях. Кроме того, музыкой можно было заработать еще несколько баксов, чтобы хоть немного увеличить основной доход. Почти в каждой пуэрториканской и кубинской семье был, по крайней мере, один музыкант – вокалист-самоучка, музыкант, играющий на мараках, или гитарист. Бедные семьи, которые не могли арендовать зал для свадьбы, крещения или дня рождения, проводили торжество прямо в своей квартире.

На протяжении всех 30-х годов домашние вечерники были настоящими праздниками. Квартира и коридоры были наполнены запахами чеснока и орегано, а ноздри щекотал аромат готовящейся в духовке “pernil” – свинины. По воспоминаниям Тито, трио или квартеты, состоявшие из вокалиста, музыканта с мараками, подпевающего ему,а также  гитариста, изредка пианиста (если в квартире было пианино), и трубача, играли живую музыку в гостиной. На одной частной вечеринке Трио Матаморос сыграли “Echale Candela” , чтобы дать начинающим музыкантам общее представление о том, что же это такое – музыка 1930-х.

Некоторые историки утверждают, что в течение 1930-х отношения между кубинцами и пуэрториканцами были натянутыми. В центре конфликта были спровоцированные танцевальными промоутерами споры о том, кто был лучшим танцором.

И кубинцы, и пуэрториканцы говорили преимущественно на испанском языке, что помогло объединить их даже в свете того факта, что острова после испанского колониального режима, длившегося сотни лет, развивались совершенно в противоположных направлениях. Хосе Марти все еще был иконой для всех, флаги двух стран были похожи, а история их борьбы за свободу от Испании все еще была жива в памяти людей.

Тито часто вспоминал те вечеринки в квартирах: “В моем небольшом жилище были кубинцы, пуэрториканцы, много итальянцев и евреев. Не врите себе, там была конкуренция, недоверие, но так или иначе всем нам как-то удавалось уживаться”. В 1920-х было много итальянцев, смешавшихся с прибывающими пуэрториканцами. “Единственный наш серьезный спор был на тему того, кто круче танцевал”, со смехом рассказывал Тито.

В результате принятия Конгрессом Акта Джонса-Шафрота в 1917 году пуэрториканцы стали полноценными гражданами Нью-Йорка и получили право перемещаться безо всяких ограничений по континенту. Кубинские же туристы, в отличие от пуэрториканских, после 29 дней пребывания в стране находились под постоянной угрозой ареста и последующей депортации. Небольшой процент из числа тех кубинцев, кто постоянно жил в городе, конкурировали на рынке чернорабочих и жилья, но это никогда не решало проблем. В то время, когда множество семей кубинцев и пуэрториканцев жили в нижней части Бруклина, в 20-е и 30-е годы большинство пуэрториканцев переехали жить в Бронкс, а район Восточного Гарлема – “Эль Баррио” – стал средоточием «Ньюриканцев» из Пуэрто-Рико.

Предоставление гражданства в 1917 году подтолкнуло пуэрториканцев охотнее мигрировать на север. В этом свете становится понятным, почему Антонио Пуэнте и его 16-летний сын Эрнесто 5 марта 1920 года сели на борт парохода “Коамо” и три дня плыли в Нью-Йорк. Судно было построено на государственные средства британской компанией в Шотландии, в 1891 и крещено в Калифорнии. В 1901 году его переименовали в «SS Coamo», и тысячи пуэрториканцев путешествовали на этом старом корабле из своей родины в Нью-Йорк.

Дедушка Тито Пуэнте родился в 1880 году, а Эрнесто появился на свет в Сан-Германе. Первое жилье в Нью-Йорке было зарегистрировано по адресу 111 Вест 134 стрит на Аппер-ВестСайд в Манхеттене. Район, который позже стали называть Восточным Гарлемом, располагался от 96 стрит до 125 стрит, и от 5 авеню до Ист Ривер.

Нью-Йорк буквально кишел вновь прибывшими жителями, преимущественно из Европы. Сначала пуэрториканцы были рассеяны, но постепенно сосредотачивались в Восточном Гарлеме. В том районе было множество строений, мостов, улиц, зданий, электролиний и газопроводов. Ночная жизнь была на подъеме благодаря артистам со всего мира, что делало это место еще одной причиной, чтобы посетить Нью-Йорк.

Рафаэль Эрнандес, Рафаэль Дучесне и Хуан Тисол пересекли весь этот кишащий город для того, чтобы присоединиться к ансамблю «369-ый пехотный полк Hellfighters». Позже Тисол примкнул к оркестру Дюка Эллингтона; Эрнандес же продолжил путешествие, и на некоторое время поселился в Гаване, а затем и в Нью-Йорке. А Дучесне в 1921 году после совместной работы с Оркестром Нобл Сиссл вернулся на родину, в Пуэрто-Рико. Очень сложно представить, чтобы Дучесне играл чарльстон и свинг, все же он был наиболее известен благодаря своему вкладу в данса, в классическом стиле.

К 1923 году Эрнесто Пуэнте жил в Нью-Йорке уже три года. Его молодая супруга Эрсилия Ортис, уроженка Понсе в Пуэрто-Рико, дала жизнь Эрнесто Энтони Пуенте-младшему в Гарлемском госпитале на 125 стрит и Ленокс авеню. Позднее Тито вспоминал: «Меня записали как черного ребенка».

Жизнь была не сахар. «Мой отец всегда бедствовал, из кожи вон лез, чтобы заработать лишний бакс, у нас никогда не хватало на аренду. Это было нелегко. Так что мы редко видели его дома». Взгляд Тито мрачнел, а голос становился резким всякий раз, когда речь заходила об отце. Еще в самом начале нашей с Тито дружбы я усвоил, что он не любит о нем говорить. Тито специально умалчивал или придумывал небылицы об их отношениях с отцом, в зависимости от настроения. Приятные воспоминания всегда приберегались для публики, а тени прошлого всегда окружались таинственностью. Отношения с Эрнесто-старшим были одной из тех загадок, которые Тито не желал прояснять. Отец был обычным работягой, не особо интересовавшийся тем, что происходило вокруг, а мать была строгих нравов и требовала соблюдения дисциплины.

Анна Пуэнте, младшая сестра Тито, а затем и его партнерша по танцам, родилась в 1928 году. В семье был еще брат, но он трагически погиб, упав с пожарной лестницы в возрасте 4х лет. Тито Пуэнте с ужасом наблюдал, как малыш подскользнулся и упал там, где они так часто играли вместе. Родители, приезжавшие из тропиков, часто использовали эти пожарные лестницы для отдыха. Они пытались уследить за своими детьми, но, увы, несчастные случаи были не редки.

Думаю, смерть брата не давала покоя Тито на протяжении всей его жизни. Может быть, он чувствовал себя виноватым, что не смог помочь тогда ему, а может быть, был в ужасе от того, что это произошло прямо на его глазах. Скорее всего, Тито не имел никакого отношения к смерти брата. Он говорил мне, что после трагедии они стали гораздо ближе со своей сестрой. Я всегда подозревал, что наша дружба в некотором смысле была связана с той утратой.

Его мать была темнокожей, в отличие от своего мужа. Семья только что переехала из Бруклина и поселилась в квартире на 110 стрит, между Парк и Мэдисон авеню. Тито любил говорить, что, может быть, его чувство ритма обострилось благодаря Серебряной Юбилейной Выставке. Это была 25 годовщина нью-йоркского союза – пять городов, бывших до этого отдельными географическими и юридическими образованиями, соединились воедино. Эль Баррио в то время лишь начинал ощущать приток островитян. На Ист Сайд все еще жили преимущественно белые, а на протяжении Ленокс авеню были чернокожие жители. Прежде чем Тито исполнился год, он уже побывал в Пуэрто-Рико, а когда он вернулся в Нью-Йорк, ему было три года. Отец вернулся на остров в надежде поселиться там раз и навсегда, но экономическая ситуация в стране была очень тяжелой. С момента своего возвращения в город Эрнесто обивал пороги в поисках работы. Он стал отдаляться от семьи. Четкой картины личности Эрнесто не существует. Тито вспоминал отца время от времени, но все, что происходило в доме на 110-ой – оставалось в голове Тито. По всей видимости, Эрнесто-отец мало принимал участия в семейной жизни, основную заботу о семье брала на себя донья Эрсилия.

Тем временем, 10-летнего Тито отдали в танцевальный класс. Эрсилия продолжала водить маленького Тито на занятия по фортепиано к донье Виктории за несколько кварталов. Тито продолжал плакать, орать и даже врать, что не может заниматься, потому что у него болит то нога, то рука, то еще чего-нибудь. А однажды он сказал маме, что его учебники потерялись. «Я думаю, она не купилась на это» – иронично вспоминал Тито. Он весь день тогда со слезами на глазах объяснял Виктории, что случилось, и она была готова уже заменить пропавшие книжки. Впрочем, неделю спустя Тито нашел пропажу.

В 1927 году Виктория открыла музыкальный магазин «Алмансенес Эрнандес», первый в Нью-Йорке, чьим владельцем была пуэрториканка. Он располагался на 1724 Мэдисон авеню, между 113 и 114 стрит. Магазин поддерживал семью Виктории и позволял Рафаэлю Эрнандесу писать музыку, а не тратить время на поиски работы. Летом 1928 года она открыла магазин «Эрнандес Рекорд» на Мэдисон авеню, между 113 и 114. В магазине можно было купить пластинки на 78 оборотов, рулоны для механического пианино – пианолы, маракасы и гитары. В комнате за магазином стояло пианино, на котором учились студенты.

Однажды, летним днем 1929 года, Виктория попросила брата выйти из комнаты, чтобы что-то разъяснить одному из студентов. Рафаэль взял гитару, консервную банку с кофе, вышел на тротуар, сел у края обочины, сунул ноги в канаву, настроил гитару и начал петь и что-то записывать на бумажке. Та песня была о послеполуденном дне на острове в Карибском море, о пейзажах, о народных обычаях и обо всем неуловимом и сложном в Пуэрто Рико. «Lamento Borincano» – «Тоска по Пуэрто-Рико». Возможно, самая знаменитая песня из всего творчество Рафаэля Эрнандеса была написана вот так – сидя на обочине перед магазинчиком Эрнандес Рекорд, в 1929 году. Тито тогда ходил на занятия по игре на фортепиано к донье Виктории уже второй год. В том магазине мама Тито покупала множество записей пуэрториканских групп.

В 1933 году Тито перестал испытывать терпение матери. Он заинтересовался танцами и продолжал учиться игре на фортепиано. Его стала увлекать игра на перкуссионных инструментах. «Чувак, она была жесткой,» часто напоминал Тито, когда в наших беседах упоминалась Виктория Эрнандес. Это была схватка между ним и матерью – на кону были чечетка, игра на пианино или стикбол. «Помню, как я зашвырнул старые ботинки в мусорку. ‘Мам’, крикнул я ей, схватив мешок, ‘пойду вынесу мусор!’ Я вышел за дверь и пошел прямиком туда, где ребята играли в стикбол». Тито улыбался, рассказывая эту историю. «Она меня быстро поймала, она же у меня была умной.»

Часто он описывал небольшую квартиру, большую часть гостиной которой занимало механическое пианино. Здесь он и занимался своими музыкальными исследованиями. Даже в те времена, когда денег практически ни на что не хватало, он должен был продолжать изучать музыку. В то время как Тито изучал фортепьяно и различные танцы, он выстукивал ритм на всех окружающих вещах – коробках, столах, стульях. Ему понравилось слушать музыку. Оркестр Хавьера Кугата можно было услышать по радио практически ежедневно. Кубинские музыканты стремились в Нью-Йорк, чтобы играть и записывать песни, по стремительно набиравшему популярность радио постоянно транслировали музыку. Да, радиостанции играли музыку, и музыка была буквально повсюду!

Компании звукозаписи гонялись по всему миру за всевозможной музыкой, записывали новые находки и крутили их в эфире. Из квартиры пуэрториканской семьи на 4 этаже могла доноситься совсем новая музыка, только что привезенная из Пуэрто-Рико, Кубы и других южных стран. Г-жа Пуэнте любила музыку, казалось, что она любила вообще всю музыку на свете. Тито вспоминал: “Больше всего она любила группы из Пуэрто-Рико – главным образом это были данса. Она обожала Карлоса Гарделя. Он был знаменитостью в те дни”. Гардель умер в 1935 при крушении самолета в Медельине, Колумбия, и по всей Южной Америке его смерть оплакивали миллионы поклонников. Его тело перевозили из Колумбии в Бразилию через Нью-Йорк.

В доме Пуэнте, однако, не спешили полностью погрузиться в траур. По словам Тито, в те дни все силы были сосредоточены на поиске денег за аренду и на еду. “Мама была практиком до мозга костей. Ну знаете – здравый смысл, все такое прочее”. К тому времени, когда фондовый рынок рухнул в 1929, пуэрториканцы, живущие в районе, названном позднее “Эль Баррио”, вынуждены были приспосабливаться к новым условиям, привнося в свою повседневную жизнь собственные культурные традиции. Устраивать вечеринки в арендованных квартирах было обычным делом для чернокожих жителей Гарлема. В квартиру приносили кучу традиционной еды и выпивки, на вечеринку приглашался какой-нибудь известный пианист, соседи платили небольшой сбор, который хозяева использовали, чтобы покрыть расходы, а остатки откладывали на часть аренды за ближайший месяц. Пуэрториканцы, поселившиеся в Эль Баррио, делали так же, а если у них не было в квартире пианино, они пели популярные в Пуэрто-Рико и на Кубе песни хором, под гитары. Такие посиделки тоже помогали частично покрыть расходы на аренду. Иногда Тито играл на пианино в гостиной, иногда танцевал со своей сестрой, чтобы развлечь соседей и гостей. “У мамы всегда был какой-нибудь козырь в рукаве”, вспоминал Тито.

“Когда мы были еще совсем мелкими”, рассказывал он, “Джо (Joe Loco) играл с нами на фортепьяно или пытался заставить меня выглядеть плохим танцором”. Джо Локо, никто иной, как Джо Эстевес (Joe Estévez) – соседский приятель Тито, он также учился играть на фортепиано и был настоящим танцором.

Миссис Пуэнте насильно записала Тито в Нью-Йоркскую Школу Музыки, где один раз в неделю он изучал классику – фортепьяно, саксофон и сольфеджио. И как бы не были плохи финансовые дела семьи, Тито не разрешалось прекращать заниматься музыкой. Район Эль Баррио очень изменился в годы перед Второй мировой войной. Выходцы из Африки расселились в кварталах к западу от Пятой авеню. Восточная часть была многонациональна – евреи, итальянцы и постоянно приезжающие пуэрториканцы. Стали возникать гражданские сообщества, которые помогали островитянам поддерживать связи с Пуэрто-Рико. Эти общества, усеявшие весь район – кубинские, пуэрториканские и испанские – были отличным способом для иммигрантов не терять свою национальную идентичность.

Возросла численность испаноговорящего населения. Люди боролись, чтобы сохранить свою культуру – готовили традиционную еду, объединялись в общины с соседями, присоединяясь к местным организациям, созданным островитянами из общины, или просто участвовали в развлекательных церковных действиях. Основными вопросами организаций и соседских общин – кроме взаимопомощи для оплаты расходов по аренде жилья – было развлечение. В индустрии развлечений открывались новые возможности, поскольку население значительно выросло. Эрсилиа Пуэнте помогла организовать социальный клуб или “cívica”, вместе со своей лучшей подругой, Мерседес Сан-Хаун (Mercedes San Juan) – матерью одной из первых влюбленностей Тито, Ольги Сан-Хуан.

Ольга Сан-Хуан вспоминает в интервью 1997 года: “Наши матери были подругами, и мы были членами пуэрториканского детского клуба под названием ‘Infancia Hispana’. Президентами были моя мать и мать Тито, мы вместе пели и танцевали. В походе мы сидели у костра, и он пародировал Микки Руни. Тито всегда был весельчаком, он заставлял нас смеяться. Мне было 9, может, 10 лет.”

Ольга Сан-Хуан, которую прозвали “пуэрториканской перечницей”, была девочкой, с которой мечтали потанцевать все церковные мальчики. Маленький Тито был по уши влюблен в нее. Он этого никогда не отрицал, так же как и все остальные парни: Бобби Капо (Bobby Capó, 1922-1989), Джо Локо (Joe Loco) и Тито Родригес (Tito Rodriguez), влюбившиеся позднее в Ольгу, ставшую актрисой. Она родилась в Коамо и приехала в Соединенные Штаты приблизительно в 1940.

Бобби Капо пел в оркестре Рафаэля Эрнандеса в Пуэрто-Рико. Вместе с Хавьером Кугатом он сбежал в Соединенные штаты, переехал жить в Нью-Йорк и, в конечном счете, сделал себе имя в качестве автора песен. Вот лишь некоторые из его незабываемых мелодий: “Piel Canela”, “El Negro Bembón“, “El Bardo”, “Luna de Miel en Puerto Rico”, “Sin Fe”, “Triángulo” и “María Luisa”, “Llorando Me Dormí” и “Sale el Sol”. В 1960 он написал песню “Jacqueline”, которую  посвятил бывшей первой леди Жаклин Кеннеди.

Обе матери – и Тито, и Ольги – организовали все таким образом, чтобы их дети учились в танцевальной школе вместе. Тито и Ольга изучали фламенко, и затем Тито стал заниматься танцами самостоятельно. Тогда были популярны танго и гаучо. Это была эра Рудольфа Валентино (Rudolph Valentino) и Фреда Астэра (Fred Astaire). “Танцы не были чем-то особенным. Но на деле, мужчина, умевший хорошо танцевать, слыл настоящим мачо!” – любил вспоминать Тито. Музыка гаучо, которая пришла в Штаты, само собой, из Аргентины, была музыкой ковбоев Пампасов. Еще один очень популярный тогда стиль, танго, уходит корнями в ритмы хабанеры.

Хабанера, душа пуэрториканского танца, одна из родоначальниц того, что стало позднее известно как мамбо. Карлос Гардель стал новым латиноамериканским идолом, снискавшем славу далеко за пределами Америки, заменив Валентино, трагически погибшего на операционном столе в 1926. Аргентинец сделал танго популярным буквально во всем мире. Танго нравилось пуэрториканцам; женщины, молодые и старые, любили этот танец. Он умер в 1935, но его популярность, кажется, нисколько не уменьшилась, хотя после его смерти прошло более 70 лет.

“Было много сложностей и преград на пути к покорению улиц Нью-Йорка. Жизнь не всегда представала перед нами в розовом свете. Мы жили все вместе – чернокожие, итальянцы, евреи и ирландцы. Мы не говорили на английском языке, и наше общение с внешним миром было очень ограниченным. Мы сами выбирали, какая музыка должна звучать в окрестностях. Оглядываясь назад, я почти не сомневаюсь, что соседство разных этнических групп было закрытой и сложной системой, дарившей каждому из нас чувство защищенности. Но наша музыка вела нас. Она была не так открыта, как, скажем, тот же джаз вплоть до окончания Второй мировой. Мы постоянно переезжали, но все наши перемещения были в рамках лишь нескольких кварталов. Моим самым близким другом был Джо Локо, и потом Тито Родригес – мы жили в одном районе, ну или в удаленности нескольких кварталов. Мы все тесно общались друг с другом. Я сдружился с Чарли Палмьери, когда его семья переехала в Эль Баррио. Все мы любили кубинскую музыку. Тогда мы мало знали о ней, но мы говорили – Ого! Ничего себе! Это была по-настоящему танцевальная музыка, и мы все танцевали.” Тито мог болтать со мной о “былых временах”, о жизни в тех районах, в течение многих часов напролет.

“Сначала, когда просто играл на фортепьяно, я никогда не думал всерьез над тем, ну знаешь, как это вообще – писать музыку. Музыка попросту была везде и всегда. Ансамбли чернокожих, вроде Cab Calloway, Ellington и Chick Webb были весьма популярны в Гарлеме. Эфиры радиостанций взрывались музыкой Нового Орлеана, а дома мы слушали Карлоса Гарделя. Я никогда не задумывался, что танго в своей основе – родственник дансона. Мы тогда слушали много кубинской музыки. Конхунто и трио становились все популярнее. В 1930-х звукозаписывающие компании бегали везде и записывали все подряд. Было много магазинов, продававших записи, и при том за копейки. Да, звукозаписывающих компаний тогда было действительно много”. Куба развила мощную сеть радиостанций, которые транслировали музыку на всем острове, и, в свою очередь, по традиции, ведущей отсчет с 1900-х, кубинскую музыку слушали и играли в Пуэрто-Рико. Традиционные оркестры – оркестра типика – играли в основном пуэрториканскую данса. На Кубе же оркестры типика вскоре развились в конхунто, чаранги и стали влиять на стили местных общественных оркестров. Тито впитал музыку двух культур, он не знал наверняка, какая из них оказала большее влияние на него. Но эта дилемма терзала его недолго.

Тито вспоминал, что прогулки по Гарлему и погружение в его атмосферу и его звучание захватывали дух. “Встань на перекрестке 135-й стрит и Пятой авеню в Гарлеме, и ты сразу окажешься в центре бурной жизни, обрамленной на юге Центральным парком, с севера 155-й стрит и протянувшейся через весь Св. Николас-Авеню до Ист-Ривера. Здесь было все – оперные театры, ночные клубы и первоклассные рестораны. Самые известные из них – the Cotton Club, the Lafayette, the Lincoln и театр Alhambra. Кроме того, там было много борделей”. Все это было частью жизни Тито, по его словам, сильно повлиявшим на него.

Если ты рос в таком окружении, то это просто не могло не передаться тебе. Конечно, лицезреть вживую выступления оркестра Machito, да еще и сидеть с ним рядом на протяжении 1940 и 1941 – было мощным впечатлением для Тито. “Мне было 13 лет, или чуть меньше, когда я играл для Мачито. Он был хорошим парнем, такой улыбчивый… По выходным он играл на 110-й улице и Пятой авеню, около Park Plaza. По воскресеньям играл в группе я. Думаю, что он заметил, что я был способным и мог справиться с тем, что они играли. В то время в моде была румба – не кубинская, а нечто, придуманное американцами, легкая и бодрая. Они учили меня многому, что умеют уличные музыканты, и это было очень важно, потому что они устраивали джемы и учили меня импровизировать. Это было совсем нелегко. Есть великие музыканты, которые не умеют импровизировать. Но есть много умелых импровизаторов, не умеющих работать в коллективе – я имею в виду, в правильной группе. Мне нравилось джемить с этими парнями… но я тогда был простым школьником”.

В перерывах между музыкальными джемами с кубинскими и пуэрториканскими музыкантами у Park Plaza по выходным, Тито увлекался скаутингом, посещал еженедельные встречи бойскаутов и играл в стикбол на школьном дворе по соседству. Всем этим он умудрялся заниматься в промежутках между уроками по музыке. Тито ходил в 83 школу, его воспоминания о ней были как о чем-то “отвратительном”. Его мать нашла деньги, чтобы, в дополнение к урокам с доньей Викторией, записать его в филиал Нью-Йоркской Школы Музыки, на 125-й стрит и Ленокс-Авеню.

Тито продолжал пытаться одурачить свою мать, чтобы отлынивать от занятий в пользу уличных развлечений. “Казалось, что на каждый мой новый хитрый план у нее был готов свой, чтобы перехитрить меня. Клянусь, она продолжала исследовать мусорку, даже когда я был уже в старших классах”. Его отец, Эрнесто старший, был равнодушен и безучастен к жизни детей, но ни Тито, ни его младшая сестра не подозревали об этом. “Его никогда не было рядом. Я думал, что он работал. В общем-то, вот и все, что делал отец”,  – пожимал плечами Тито.

В конце 1930-х, Марио Бауса (Mario Bauzá) отправил приглашение на Кубу своему кубинскому шурину –  Франку “Machito” Грильо. Марио был женат на сестре Мачито, Эстейе. Мачито был одним из самых располагающих к себе людей в музыкальном бизнесе. Между прочим, мало того, что он был умелым певцом, он также отлично танцевал. Он намеревался заниматься исключительно пением, с раннего возраста вся его жизнь была посвящена музыке. Его отец был производителем сигар. Своим прозвищем – Мачито – он был обязан своему юному возрасту. Он пел во многих группах Гаваны, где, помимо пения, основательно навострился играть на клаве и мараках, важнейших инструментах в кубинской музыке. Мачито окончательно переехал в Нью-Йорк в 1937, где сразу нашел работу вокалистом и осел в Conjunto Moderno, с которыми записал свои первые песни. После он играл к Conjunto Caney, и вплоть до 1939 года записывался с ними. Также он был лидер-вокалистом у пианиста Норо Моралеса (Noro Morales) и некоторое время сотрудничал с Хавьером Кугатом, записываясь с обоими музыкантами.

Норо Моралес переехал в Нью-Йорк в 1935 и в течение двух лет руководил собственной группой, игравшей румбу. Группа постоянно выступала в легендарном клубе El Morocco, Моралес был в центре развития латиноамериканского джаза в начале 1940-х. Хавьер Кугат аранжировал его песню “Bim, Bam, Bum”, сделав из нее хит. Многие  выдающиеся латиноамериканские музыканты играли в оркестре Моралеса в то время: молодой Мачито, Тито Родригес и Тито Пуэнте. Моралес оказал большое влияние на Чарли Палмьери и, в меньшей степени, на его младшего брата Эдди. Все они жили в пределах буквально нескольких кварталов друг от друга, в Испанском Гарлеме.

Норо был популярным пианистом, снискавшим успех на Нью-Йоркской сцене на протяжении более 20 лет, ежегодно появляясь на балу Daily News Harvest Moon и работая в таких клубах, как Copacabana и The China Doll. Но даже спустя 25 лет жизни в Нью-Йорке он тосковал по своей родине – Пуэрто-Рико. На излете 50-х годов в Соединенных Штатах музыкальный бизнес переживал тяжелые времена. Эра биг-бендов сменилась модой на небольшие конхунто и ансамбли, а такие места, как Palladium, больше не приносили прибыли. Норо страдал от глаукомы, вызванной диабетом, и начинал терять зрение. Все это способствовало решению вернуться домой, что он и сделал в 1960 году. Его сестра, Алисия, посредством некоторых деловых связей в Пуэрто-Рико договорилась о контракте для него – играть вместе с его биг-бендом в отеле La Concha в Сан-Хуане в течение шести месяцев. Это сотрудничество в итоге продлилось почти четыре года. Норо организовал новый бэнд в Пуэрто-Рико, набрав лучших местных музыкантов, которых только смог найти, в дополнение к тем, кто приехал с ним из Нью-Йорка.

Работая с выдающейся группой музыкантов, которых он смог объединить в Пуэрто-Рико, Норо Моралес продолжал свою карьеру и записывал новые песни. Он выпустил, по крайней мере, два альбома на лэйблах Marvela и Fragoso. С аккомпанементом небольшой ритм-группы он перезаписал некоторые из своих старых хитов, таких как “Perfumede Gardenias”, “Silencio”, “ArráncameLa Vida”, and “Malditos Celos”.

Хотя Моралеc старался двигаться в русле современных ему тенденций, он оставался верным своим пуэрториканским корням, используя традиционную ритм-секцию, состоявшую из баса, бонгос, конг, тимбалес и клавес, и, конечно, фортепьяно (на котором играл он сам). Несмотря на свою упрямую волю к жизни, Норо Моралес, измученный диабетом, глаукомой и болезнью почек, умер 14 января 1964 относительно молодым, в 53 года. Он похоронен в Пуэрто-Рико, где был признан легендарным человеком. Норо оказал сильнейшее влияние на многих музыкантов, в том числе и Тито, бывших в 30-е годы обычными подростками.

Младшего брата Норо, Эси Моралеса (Esy Morales, 1917-1950) почитали как великого американского джазового флейтиста. Вместе со своим джазовым ансамблем он появился в ряде фильмов в 1950-х; его мастерские вибрации и экзотический стиль игры заинтриговали другого кубинского флейтиста, Ричарда Эджииса (Richard Egiies), молодого кубинского учителя игры на фортепиано, присоединившегося со своей флейтой к Orquesta Aragón в 1954. К сожалению, Эси скончался в молодом возрасте в результате кокаинового передоза[ref]Официальная версия смерти – инсульт, спровоцированный диабетом. Ссылка[/ref].

Еще один брат Норо Моралеса, Умберто, считался перкуссионистом высочайшего класса. В поздних годах он всерьез увлекся афро-кубинским джазом. В 1939-м он присоединился к Норо и Эси, чтобы сформировать новый оркестр. Эси Моралес был одним из флейтистов, которых Тито особенно уважал. “У него был необычный стиль. Это был его собственный стиль, и я верю в то, что много парней подражали ему – минорные ноты, каскады хроматических пассажей… очень впечатляюще. В звукоизвлечении он не жестил, и у него было, как мне кажется, уникальное понимание сочетания черного и белого звучания – африканских и европейских гармоний».

Эль Баррио и соседний Гарлем были калейдоскопом музыкального сосуществования. Взаимное влияние разных культур, иногда взаимопроникающих, но чаще сталкивающихся друг с другом, было той атмосферой, в которой рос Тито. Музыка, окружавшая его, была, с одной стороны смесью остатков рэгтайма, рафинированных больших оркестров в трактовке чернокожих музыкантов, европейской музыки и начинавшейся эпохой джазовых биг-бендов. С другой стороны, он был окружен мамиными пуэрториканскими дансас, танго и музыкой Кубы. Здесь все менялось каждый день, пуэрториканские и кубинские группы метались между выбором – сохранить свои корни или поддаться влиянию североамериканского соседа. Все это стало частью личности Тито. А вот общее образование это другой вопрос. Тито очень не любил школу и совершенно не хотел туда ходить.

Но все же он прекратил бороться с матерью и полюбил играть на фортепьяно. Тито была по душе классическая музыка, как и большинство музыкальных жанров. Ему нравилось барабанить по всяким коробкам, играть на своем трэп-ките[ref]Трэп-кит – старые джазовые барабанные установки, которые только придумали в 30-х годах. Обычно состоят из четырех предметов – малый барабан, бас-бочка, хэт и навесной, или напольный том, или тарелка вместо тома. [/ref]. Он слушал, как Умберто Моралес играет на тимбалес – кубинском варианте литавр – сидя с кубинцами у Park Palace, в нескольких кварталах от того места, где он жил… И однажды он стал учеником кубинского тимбалеро Карлоса Монтесино.

[sc:prevnext prevurl=”2015/10/30/мамбо-со-мной” nexturl=”2015/11/26/карнавал-в-гарлеме/” ]